мрачный титан одиночества
...и потому у меня периодически рождается нечто такое вот.
Солнечная ведьма
Зимние дни
Волчья доля
Они пришли с запада.
Ветер принёс их ароматы, – ладана и пыли – от которых мгновенно засвербело в носу. Обнять лес не получилось – раскинутые в приветствии руки судорожно сжали горло, когда я согнулась в попытках откашляться и избавиться от чужеродного запаха.
Нет ничего хуже неожиданности, думала я раньше. Нет. Теперь я знала: нет ничего хуже неизбежности.
Путаясь в складках юбок, я бросилась по ведомым мне одной тропам к себе в избу. Улететь бы белой птицею, убежать в лесную чащу серым волком, прильнуть к ледяному ключу испуганным зайцем. Скомканное дыхание билось о стенки горла, сердце грозило рвануть прочь из груди, от стремительного бега заныли лёгкие. Пока не поздно, пока не окружили. Словно загнанный зверь, я вывалилась на поляну перед домом и дико огляделась. Здесь пока было тихо, спокойно. И никакого запаха ладана.
Переведя дыхание и угомонив бушующее сердце, я заправила выбившиеся пряди за уши и вошла в дом. Стащила в подпол все свои диковинные пожитки, заменив их куда более затрапезными: пучки трав поменялись на плетёнки с луком, полезную утварь потеснили щербатые горшки и плошки. Обереги да камешки разноцветные и вовсе упрятала под половицу, завернув в холстину. Мало ли что. Мало ли кто.
Почему не доверилась предчувствию, повисшему камнем на груди ещё седьмицу назад? Почему усмехнулась и отмахнулась от предостережений старого леса, столько повидавшего за свой век? Почему?..
Потому что знала, что они всё равно придут, куда бы я не убежала. Придут - и кончится моё вольное время, а потому захотела напоследок насладиться свободой.
– Выходи! – застучали палками о плетень. – Выходи, девка!
Я распахнула дверь, прищурившись, оглядела толпу: деревенские переминались с ноги на ногу, помня добро, пришлые – смотрели нагло и зло.
– По что непотребства вершишь, ведьма? – начал их предводитель – совсем молодой, на пяток лет постарше меня, с безбородым, открытым лицом.
– А разве я ведьма? – мой голос звонко отразился от зашумевших елей, окружавших поляну. Я посторонилась, открывая вход в избу. Молвила с издёвкой:
– Проходи, взгляни. Гостем будешь.
Мой преследователь зашёл, обвел взглядом стены, словно принюхиваясь, потянул носом. Потом тяжело посмотрел на меня:
– Обманываешь, глаза отводишь?
– Я тому делу не учена. Кто больше всех напраслину на меня наводил?
– Так я тебе и открыл, – усмехнулся мужчина. Со двора раздался гомон, – просили моей головы.
– В этом и нужды нет, - спокойно ответила я. – Сама знаю, кто больше всего поклёп возводил. Умил, верно?
У мужчины дёрнулась щека, и я поняла: не обманулась. Ох, знала, что так будет, когда прогнала Умила подальше. Привык, гордый, что глупые девки деревенские чуть ли на шею рядком не кидаются, вот и обиду на меня затаил. Не стала речи ласковые слушать, не пошла в летнюю Купальскую ночь с ним через костры прыгать, не целовала его в ответ... Вот как платит за обиду тот, кто ещё недавно любимой звал. Славно.
– Кто таков будешь?
– Люди Некрасом зовут, – правильно говорит, как принято. Если истинным именем володеешь, то и самим человеком можешь распоряжаться, а люди мало ли как кличут, прозвища можно разные выдумать. – А ты – Бояна, значит?
– Можно и так, – кивнула я, похолодев. Видно, деревенские растолковали, от них-то мне скрывать было нечего.
Неужто родители сглаза какого боялись, назвав сынка таким неприветливым именем? Серые глаза у него были, волчьи, с желтинкой. И волосы не волосы – шерстинки на шкуре сильного зверя: рыжая к черной, серая к рыжей.
Поневоле заныла правая рука пониже локтя, и я потерла зажившую рану: утащил больной волк меня в отрочестве, когда ягоды с подружками собирать ходила. Недобрым огнем горели глаза, желтая пена обметала страшную пасть, чёрная шерсть, выпадавшая клоками, встала дыбом, и я уж думала всё, встречусь я с матушкой, что ушла много лет назад, сам Род-батюшка заберет меня.
Да только выскочил из кустов ещё зверь, покрупнее, со светлой шерстью с подпалинами по хребту, вцепился в загривок бешеному, и покатился по поляне визжащий, грызущийся ком. И я, девчонка ещё глупая, баюкала укушенную руку, молча глотая солёные слёзы. Вовремя появилась созванная подружками толпа: заулюлюкали, прогнали обоих зверей, отбили меня, не смевшую и в голос завыть от нестерпимой боли. Оглянулся светлый волк напоследок – будто по щеке пальцами теплыми мазнул – и махнул вглубь леса. Только его и видели.
А меня ведьмой после того заклеймили, зверем отмеченной. Вслух таковой никто не называл, так, шептались за спиной. А что я? Я всегда травки ведать и одной быть любила, напросилась в помощницы к знахарке да так у неё и осталась.
– Что, вязать меня под белы рученьки будешь? – мрачно изрекла я наконец. Толпа во дворе расходиться не спешила, крики и гомон только нарастали. Чувствовать себя пойманным зверем было непривычно, всколыхнули душу горькая обида и смирение: беги-не беги – всюду ало. Некрас вырвался из своих дум, взглянул – будто водой ключевой обдал:
– Сама пойдешь, – уверенно проронил он, и слова его могильным камнем легли на грудь.
– Сама, – кивнула я, уронила голову. Отчего ж не самой идти? Вздёрну гордо подбородок вверх, пройду лебяжьей походочкой, сама вытащу из костра раскаленный гвоздь и сожму в руке. Раскроются кожа и мышцы, оголится белая кость, и будут потом рядить-гадать, виновата я али нет. Да что там, вина моя уже всем ясна, неважно уже, как испытание пройдёт.
Или же водой пытать будут. Вода – стихия сильная, страшная, помыслом нечистых в себя не принимает. Была бы зима, так опустили б меня в прорубь вместе с тем, кто клепал обвинения, и смотрели, кто первый забьется-заголосит, не выдержав острых иголок холода, – тот и виновен. Но сейчас занималась осень, вода даже первым ледком не покрылась, потому перевяжут руки и ноги крестом да и отпустят меня, горемычную, в воду. Тонуть начну – невиновной признают, подцепят дрыном да и на берег, поскорее отогреваться у светлого огня.
Если признают.
– Так что, Бояна? – прищурился мужчина, и на миг привиделось, как блеснули вострые зубы из-под раздвинувшихся в хитрой улыбке губ. – А как же "улететь бы птицею белою, убежать в лесную чащу серым волком"?
Потянуло правую руку застарелой болью, поневоле застонала я и осела напротив него. Хмыкнул Некрас (и отчего же Некрас среди преследователей, если он на них ни лицом, ни станом, ни именем не похож?), повёл глазами своими, серыми с желтинкой, и я охнула, признавая.
– Ты... – губы онемели так, что я едва смогла ими шевельнуть. – Ты!
– Так что, пойдешь со мной? – спросил он, вставая и будто увеличившись ростом в несколько локтей.
– Пойду, – снова молвила я. Коса, и без того растрепанная, распалась, укрыв меня шелковистым пологом. И так легко и бездумно стало, будто и не ждала меня смерть за порогом. Некрас улыбнулся, и рука об руку вышли мы на крыльцо, спустились во двор...
Рассмеялась я над вытянутыми лицами, крепко поцеловала Некраса-оборотня, распахнула руки в объятии – и на сей раз ответил мне лес, зашелестел травами, зашептал что-то высокими кронами, укрыл мховой постелью, встретил добром и ласкою, и ярко-ярко горели и смеялись глаза Некраса...
На сеновале одуряюще пахло спелыми яблоками, свежим сеном и сладковатой прелой травой. Двое наконец улеглись, пытаясь восстановить сбившееся дыхание.
– Что там было? – прошептала девица, устраиваясь поудобнее у него на груди. – Ты же в толпе стоял, расскажи!
Умил запустил пальцы в черные косы и ответил не сразу.
– Ведьма она, – сплюнул он поганое слово. – Слово моё, ведьма. Дружка из леса на подмогу себе вызвала, вестимо, полюбовничка своего. Никто и моргнуть не успел, как вспыхнула её изба огнем, а в чащу махнули два волка – серый, с подпалинами по хребту, и белый, поменьше. Ужо искали их, да без толку, и днём с огнём не сыщешь теперь.
За стеной вдруг раздался раскатистый волчий вой, и мужчина готов был поклясться всеми богами, что в вое том слышалась насмешка. Девица заверещала, подобрав длинные ноги под себя и прижимая к груди скинутую рубашку, Умил, путаясь в портах, выскочил из сеновала.
И никого не нашел в беззвёздной темноте ночи, только и успел, что увидеть, как, скрывшись за стеною, мелькнул белый волчий хвост.
- Ведьма, мне нужна твоя помощь! - заявил Он, распахивая ногой дверь в мой дом. Вслед за Ним в нагретое помещение пробрался холодный северный ветер, принесший с побережья запахи соли и водорослей. От Него самого - молодого, самоуверенного - пахло так же, разве что к привычным морским ароматам примешивались запахи крепкого табака и не менее крепкого алкоголя, под которыми скрывался куда более тяжелый дух опасности и неопределенности.
- Приворотными зельями не торгую. Отворотными - тем более. Могу предложить противозачаточный декокт, - равнодушно сказала я, помешивая отвар в котле и не поворачиваясь к нему лицом и улыбнулась, спиной чувствуя, как Он поморщился.
- Нет, я пришёл не за этим. Мне нужно что-то почувствовать, понимаешь? - Его голос, надломившись, сорвался. Под мужчиной, скрипнув, прогнулось кресло. Потертое, старое, но от этого ещё более любимое.
Огонь обжигал пальцы, жадно облизывал дрова под котлом, играючи и нежно дотрагивался до его черного от сажи днища. Я хмыкнула.
Как не понять - когда ты плывёшь на своём корабле уже который месяц в напряженном ожидании появления суши за бортом.
Когда норды выдули из тебя последние частички тепла, а воспоминания о той кудрявой красавице забрали остатки чувств, сжав сердце в объятьях и раздавив его в переливающуюся стеклянную пыль.
Когда внутри мешанина из обрывков фраз, мыслей и эмоций смерзлась в один ледяной ком, перегородивший проход в легкие, отчего вздохи даются с трудом, хрипом и свистом.
Когда ты впервые потерял друзей в сражении.
Когда ты наконец-то прибился к берегу с затаенной надеждой на то, что кто-то встретит тебя у причала.
Когда та самая надежда разбивается вдребезги при виде пустого деревянного настила без даже намека на чье-то присутствие.
Когда одиночество и неприкаянность захлестывают с головой, не хуже ледяной воды океана, и хочется завыть, закусив кулак.
Как не понять.
Я вздохнула и наконец-то посмотрела на Него. Измученное усталостью лицо, выступившие скулы и острый, истосковавшийся взгляд ярко-голубых глаз. Подхватив котелок за ручку, грохнула им об столешницу, вызвав этим у мужчины непонимание. Усмехнувшись, я подкинула дров в очаг, принявший их чуть ли не с радостью. Налила ему кружку эля и заставила выпить, чтобы согрелся и перестал стучать зубами. Взявшись за его подбородок и уколов ладонь его темной щетиной, развернула мужчину к себе и внимательно и цепко всмотрелась в его глаза. Он заерзал под моим взглядом, на что ответом послужила моя очередная усмешка.
- И что же ты хочешь от меня, капитан? - тихо протянула я, не отпуская из рук его лица. Он умильно вскинул в растерянности брови и, помедлив несколько секунд, впился в мои губы отчаянным поцелуем.
Эх, мужчины, ответ всегда тот же.
Я отошла от ничего не понимающего мужчины и принялась развязывать шнуровку на груди.
- Ох, ну до чего же недогадливый ты, капитан. Снимай рубашку.
Тепло. В суровую пору все ищут тепла. Вот таким потерянным душам вроде моего капитана требуется его чуть ли не в два раза больше, чем обычным людям. Необогретые, недопонятые, недолюбленные, они маются от незнания того, куда себя деть, не понимая, что всё, что им требуется - мгновение тепла. Чтобы согрели, поняли и любили. И никакие зелья и заклятья не помогут.
Ну, почти.
Сцеловывая с его тела все болезни и недуги, я молила северных морских духов оградить его, непутевого. Теплыми пальцами соединяя края черных дыр в его растерзанной душе, я шептала защитные заговоры-обереги, обращенные к солнцу. Согревая своим телом, я просила высшие небесные силы присмотреть за ним. Капитан ласкал мои растрепавшиеся волосы, уже совсем отдаленно напоминающие аккуратные крупные локоны и тоже что-то шептал, сжимая свои объятия всё крепче. Впрочем, я не была против.
- Скажи мне, ведьма, зачем ты сделала это? - спросил он, прокладывая пальцами маршруты на моей спине ничуть не хуже, чем на небесных картах. - Зачем? Я ведь теперь не смогу без тебя, и ты это знаешь. Только ради тебя теперь мне хочется жить.
Я сладко зевнула и уткнулась ему в руку:
- Замолчи и спи. Тебе завтра снова в море, забыл?
- Да, в море, - как-то отрешенно подтвердил он, устраиваясь рядом со мной поудобней.
Утром мой капитан встал хмурый и задумчивый. В молчании съев завтрак, он торопливо оделся и, стоя уже на пороге, как-то особенно отчаянно развернулся ко мне:
- Ты околдовала меня, ведьма. Глаза у тебя зелёные, волчьи.
Я лишь вновь усмехнулась, чувствуя, как треснула кожа на покрасневших искусанных ночью губах и сощурилась от ярких рассветных лучей солнца, решившего вдруг показаться после стольких пасмурных дней:
- Назови мне своё имя, капитан.
- Новое колдовство чтобы наложила? - уколол мужчина, не удержавшись от иронии. - Моё имя Свейн Гарди*.
- А моё - Сольгерда**. Возвращайся.
- А что, если не вернусь? - с хитрой улыбкой спросил Свейн, в его голубых глазах зажглись солнечные янтарные искорки. - Проклянёшь меня?
Солнце пригревало всё сильнее, любовно оглаживая теплом замерзшие руки и щёки.
- Нет, - покачала я головой, отчего непослушные локоны рассыпались по плечам, укрыв меня шелковистым покрывалом поверх красного плаща, в который я куталась. - Но помнить мне никто не запретит. Так что, вернёшься?
- Посмотрим, - он наклонился за прощальным поцелуем. Сильным, больным, с привкусом крови и железа. - Прощай, Сольгерда, моя зеленоглазая ведьма.
- Нет, Свейн. До свидания.
Мужчина усмехнулся и, поправив оружие, двинулся по тропинке вниз, в небольшой приморский городок. Ему предстояло собрать по кабакам и борделям команду, закупить припасы и отправиться в очередное плавание, благо день выдался на редкость погожий.
... Затем, что не только ты, мой бравый капитан, не имел родственной души на свете. Затем, чтобы в безбрежном океане твоего жизненного пути, у тебя наконец-то появился ориентир - моя фигура в красном, в одиночестве стоящая у причала. Затем, чтобы, варя очередное зелье-отвар или щурясь на солнце, я могла улыбаться мыслям о тебе.
И, конечно, ты обязательно вернёшься. Само солнце приведёт тебя.
___________________________________________
* Свейн - парень, Гарди - защищённый (сканд.);
**Сольгерда - солнечная защита (сканд.).
- Приворотными зельями не торгую. Отворотными - тем более. Могу предложить противозачаточный декокт, - равнодушно сказала я, помешивая отвар в котле и не поворачиваясь к нему лицом и улыбнулась, спиной чувствуя, как Он поморщился.
- Нет, я пришёл не за этим. Мне нужно что-то почувствовать, понимаешь? - Его голос, надломившись, сорвался. Под мужчиной, скрипнув, прогнулось кресло. Потертое, старое, но от этого ещё более любимое.
Огонь обжигал пальцы, жадно облизывал дрова под котлом, играючи и нежно дотрагивался до его черного от сажи днища. Я хмыкнула.
Как не понять - когда ты плывёшь на своём корабле уже который месяц в напряженном ожидании появления суши за бортом.
Когда норды выдули из тебя последние частички тепла, а воспоминания о той кудрявой красавице забрали остатки чувств, сжав сердце в объятьях и раздавив его в переливающуюся стеклянную пыль.
Когда внутри мешанина из обрывков фраз, мыслей и эмоций смерзлась в один ледяной ком, перегородивший проход в легкие, отчего вздохи даются с трудом, хрипом и свистом.
Когда ты впервые потерял друзей в сражении.
Когда ты наконец-то прибился к берегу с затаенной надеждой на то, что кто-то встретит тебя у причала.
Когда та самая надежда разбивается вдребезги при виде пустого деревянного настила без даже намека на чье-то присутствие.
Когда одиночество и неприкаянность захлестывают с головой, не хуже ледяной воды океана, и хочется завыть, закусив кулак.
Как не понять.
Я вздохнула и наконец-то посмотрела на Него. Измученное усталостью лицо, выступившие скулы и острый, истосковавшийся взгляд ярко-голубых глаз. Подхватив котелок за ручку, грохнула им об столешницу, вызвав этим у мужчины непонимание. Усмехнувшись, я подкинула дров в очаг, принявший их чуть ли не с радостью. Налила ему кружку эля и заставила выпить, чтобы согрелся и перестал стучать зубами. Взявшись за его подбородок и уколов ладонь его темной щетиной, развернула мужчину к себе и внимательно и цепко всмотрелась в его глаза. Он заерзал под моим взглядом, на что ответом послужила моя очередная усмешка.
- И что же ты хочешь от меня, капитан? - тихо протянула я, не отпуская из рук его лица. Он умильно вскинул в растерянности брови и, помедлив несколько секунд, впился в мои губы отчаянным поцелуем.
Эх, мужчины, ответ всегда тот же.
Я отошла от ничего не понимающего мужчины и принялась развязывать шнуровку на груди.
- Ох, ну до чего же недогадливый ты, капитан. Снимай рубашку.
Тепло. В суровую пору все ищут тепла. Вот таким потерянным душам вроде моего капитана требуется его чуть ли не в два раза больше, чем обычным людям. Необогретые, недопонятые, недолюбленные, они маются от незнания того, куда себя деть, не понимая, что всё, что им требуется - мгновение тепла. Чтобы согрели, поняли и любили. И никакие зелья и заклятья не помогут.
Ну, почти.
Сцеловывая с его тела все болезни и недуги, я молила северных морских духов оградить его, непутевого. Теплыми пальцами соединяя края черных дыр в его растерзанной душе, я шептала защитные заговоры-обереги, обращенные к солнцу. Согревая своим телом, я просила высшие небесные силы присмотреть за ним. Капитан ласкал мои растрепавшиеся волосы, уже совсем отдаленно напоминающие аккуратные крупные локоны и тоже что-то шептал, сжимая свои объятия всё крепче. Впрочем, я не была против.
- Скажи мне, ведьма, зачем ты сделала это? - спросил он, прокладывая пальцами маршруты на моей спине ничуть не хуже, чем на небесных картах. - Зачем? Я ведь теперь не смогу без тебя, и ты это знаешь. Только ради тебя теперь мне хочется жить.
Я сладко зевнула и уткнулась ему в руку:
- Замолчи и спи. Тебе завтра снова в море, забыл?
- Да, в море, - как-то отрешенно подтвердил он, устраиваясь рядом со мной поудобней.
***
Утром мой капитан встал хмурый и задумчивый. В молчании съев завтрак, он торопливо оделся и, стоя уже на пороге, как-то особенно отчаянно развернулся ко мне:
- Ты околдовала меня, ведьма. Глаза у тебя зелёные, волчьи.
Я лишь вновь усмехнулась, чувствуя, как треснула кожа на покрасневших искусанных ночью губах и сощурилась от ярких рассветных лучей солнца, решившего вдруг показаться после стольких пасмурных дней:
- Назови мне своё имя, капитан.
- Новое колдовство чтобы наложила? - уколол мужчина, не удержавшись от иронии. - Моё имя Свейн Гарди*.
- А моё - Сольгерда**. Возвращайся.
- А что, если не вернусь? - с хитрой улыбкой спросил Свейн, в его голубых глазах зажглись солнечные янтарные искорки. - Проклянёшь меня?
Солнце пригревало всё сильнее, любовно оглаживая теплом замерзшие руки и щёки.
- Нет, - покачала я головой, отчего непослушные локоны рассыпались по плечам, укрыв меня шелковистым покрывалом поверх красного плаща, в который я куталась. - Но помнить мне никто не запретит. Так что, вернёшься?
- Посмотрим, - он наклонился за прощальным поцелуем. Сильным, больным, с привкусом крови и железа. - Прощай, Сольгерда, моя зеленоглазая ведьма.
- Нет, Свейн. До свидания.
Мужчина усмехнулся и, поправив оружие, двинулся по тропинке вниз, в небольшой приморский городок. Ему предстояло собрать по кабакам и борделям команду, закупить припасы и отправиться в очередное плавание, благо день выдался на редкость погожий.
... Затем, что не только ты, мой бравый капитан, не имел родственной души на свете. Затем, чтобы в безбрежном океане твоего жизненного пути, у тебя наконец-то появился ориентир - моя фигура в красном, в одиночестве стоящая у причала. Затем, чтобы, варя очередное зелье-отвар или щурясь на солнце, я могла улыбаться мыслям о тебе.
И, конечно, ты обязательно вернёшься. Само солнце приведёт тебя.
___________________________________________
* Свейн - парень, Гарди - защищённый (сканд.);
**Сольгерда - солнечная защита (сканд.).
Зимние дни
Я помню длинные, зимние дни.
Дни, когда по небу Боги гонят тяжелые, словно налитые свинцом, тучи, которые так и грозят рассыпаться снегом. Небо так близко к Матери-Земле, что кажется, протяни руку вверх – и коснёшься его дна, пролив на себя белую волну.
Дни, когда воздух кажется особенно чистым и прозрачным и чуть ощутимо вибрирует отдалённым морозным гулом, а тишина оглушает до едва уловимого звона. И тогда особенно сладко хрустит снег под ногами, и дышится, и мечтается легче, и карканье ослепительно-черных воронов, роняющих алую рябину вниз, кажется не угрожающим, а предрекающим нечто неотвратимое.
Дни, когда, несмотря на длинный подол и тяжёлый плащ, можно опуститься в сугроб и закрыть глаза. И тогда тишина начнет распадаться на звуки, ранее не слышимые: перед закрытыми глазами возникнут редкие чайки, обитающие в этом суровом краю, да далёкое море, не успокоившееся властью зимы подо льдом. Волны то и дело разбиваются о неприступные гранитные скалы, оседая на их чёрных боках белой пеной, и их рокот почти не замечается, став привычным, покуда над стылой водой ластится-раскидывается молочный туман.
Дни, когда кажется, что нет ничего вокруг, кроме белых льдов, черных воронов, красных ягод и тёмно-зелёной толщи воды. В гуще чёрных деревьев грустно воют северные волки, предрекая перелом, скорый конец зимы. Серые каменные стены безмолвно высятся на скалистом берегу, величественно возвышаясь над беспокойной пучиной.
Дни, когда добрые духи спят под корягами, затаившись до прихода Весны, а на земле бесчинствуют посланники Мораны, грозящей всему живому. Злая богиня всё не оставляет попыток похитить Солнце и погрузить землю в вечную тьму. И, терпя в очередной раз поражение, она сворачивает-созывает свою свору, грозя вернуться и уж в этот раз не проиграть. Время, когда мир замирает в ожидании тепла, которое должно разогнать ненавистное зло.
… Но стоит только раз случайно пошевельнуться и нарушить момент, как в непроницаемый снежный кокон врываются звуки реальной жизни: пересуды, гомон домашней птицы, блеяние коз, мерно работающий кузнечный молот. И тогда самое время встать, отряхнуть снег с одежды, откинуть за спину косу и тоскливо проводить взглядом в сером небе одинокую птицу. Вернуться в обыденный круговорот и позволить насущному погасить яркие картинки:
белого - как снежинки, тонкие пальцы и полотно;
серого - как волчья шерсть, каменные валуны, ледяная вода и тоскливые глаза;
красного - как кровь, капельками прожигающая снежную толщу до самой земли, и ягоды, обронённые глупыми птицами в ослепительный снег;
чёрного - как вороново крыло, гранит прибрежных скал, глухая морозная ночь.
Я помню тягучие, снежные, колдовские дни.
Я помню.
Дни, когда по небу Боги гонят тяжелые, словно налитые свинцом, тучи, которые так и грозят рассыпаться снегом. Небо так близко к Матери-Земле, что кажется, протяни руку вверх – и коснёшься его дна, пролив на себя белую волну.
Дни, когда воздух кажется особенно чистым и прозрачным и чуть ощутимо вибрирует отдалённым морозным гулом, а тишина оглушает до едва уловимого звона. И тогда особенно сладко хрустит снег под ногами, и дышится, и мечтается легче, и карканье ослепительно-черных воронов, роняющих алую рябину вниз, кажется не угрожающим, а предрекающим нечто неотвратимое.
Дни, когда, несмотря на длинный подол и тяжёлый плащ, можно опуститься в сугроб и закрыть глаза. И тогда тишина начнет распадаться на звуки, ранее не слышимые: перед закрытыми глазами возникнут редкие чайки, обитающие в этом суровом краю, да далёкое море, не успокоившееся властью зимы подо льдом. Волны то и дело разбиваются о неприступные гранитные скалы, оседая на их чёрных боках белой пеной, и их рокот почти не замечается, став привычным, покуда над стылой водой ластится-раскидывается молочный туман.
Дни, когда кажется, что нет ничего вокруг, кроме белых льдов, черных воронов, красных ягод и тёмно-зелёной толщи воды. В гуще чёрных деревьев грустно воют северные волки, предрекая перелом, скорый конец зимы. Серые каменные стены безмолвно высятся на скалистом берегу, величественно возвышаясь над беспокойной пучиной.
Дни, когда добрые духи спят под корягами, затаившись до прихода Весны, а на земле бесчинствуют посланники Мораны, грозящей всему живому. Злая богиня всё не оставляет попыток похитить Солнце и погрузить землю в вечную тьму. И, терпя в очередной раз поражение, она сворачивает-созывает свою свору, грозя вернуться и уж в этот раз не проиграть. Время, когда мир замирает в ожидании тепла, которое должно разогнать ненавистное зло.
… Но стоит только раз случайно пошевельнуться и нарушить момент, как в непроницаемый снежный кокон врываются звуки реальной жизни: пересуды, гомон домашней птицы, блеяние коз, мерно работающий кузнечный молот. И тогда самое время встать, отряхнуть снег с одежды, откинуть за спину косу и тоскливо проводить взглядом в сером небе одинокую птицу. Вернуться в обыденный круговорот и позволить насущному погасить яркие картинки:
белого - как снежинки, тонкие пальцы и полотно;
серого - как волчья шерсть, каменные валуны, ледяная вода и тоскливые глаза;
красного - как кровь, капельками прожигающая снежную толщу до самой земли, и ягоды, обронённые глупыми птицами в ослепительный снег;
чёрного - как вороново крыло, гранит прибрежных скал, глухая морозная ночь.
Я помню тягучие, снежные, колдовские дни.
Я помню.
Волчья доля
Они пришли с запада.
Ветер принёс их ароматы, – ладана и пыли – от которых мгновенно засвербело в носу. Обнять лес не получилось – раскинутые в приветствии руки судорожно сжали горло, когда я согнулась в попытках откашляться и избавиться от чужеродного запаха.
Нет ничего хуже неожиданности, думала я раньше. Нет. Теперь я знала: нет ничего хуже неизбежности.
Путаясь в складках юбок, я бросилась по ведомым мне одной тропам к себе в избу. Улететь бы белой птицею, убежать в лесную чащу серым волком, прильнуть к ледяному ключу испуганным зайцем. Скомканное дыхание билось о стенки горла, сердце грозило рвануть прочь из груди, от стремительного бега заныли лёгкие. Пока не поздно, пока не окружили. Словно загнанный зверь, я вывалилась на поляну перед домом и дико огляделась. Здесь пока было тихо, спокойно. И никакого запаха ладана.
Переведя дыхание и угомонив бушующее сердце, я заправила выбившиеся пряди за уши и вошла в дом. Стащила в подпол все свои диковинные пожитки, заменив их куда более затрапезными: пучки трав поменялись на плетёнки с луком, полезную утварь потеснили щербатые горшки и плошки. Обереги да камешки разноцветные и вовсе упрятала под половицу, завернув в холстину. Мало ли что. Мало ли кто.
Почему не доверилась предчувствию, повисшему камнем на груди ещё седьмицу назад? Почему усмехнулась и отмахнулась от предостережений старого леса, столько повидавшего за свой век? Почему?..
Потому что знала, что они всё равно придут, куда бы я не убежала. Придут - и кончится моё вольное время, а потому захотела напоследок насладиться свободой.
– Выходи! – застучали палками о плетень. – Выходи, девка!
Я распахнула дверь, прищурившись, оглядела толпу: деревенские переминались с ноги на ногу, помня добро, пришлые – смотрели нагло и зло.
– По что непотребства вершишь, ведьма? – начал их предводитель – совсем молодой, на пяток лет постарше меня, с безбородым, открытым лицом.
– А разве я ведьма? – мой голос звонко отразился от зашумевших елей, окружавших поляну. Я посторонилась, открывая вход в избу. Молвила с издёвкой:
– Проходи, взгляни. Гостем будешь.
Мой преследователь зашёл, обвел взглядом стены, словно принюхиваясь, потянул носом. Потом тяжело посмотрел на меня:
– Обманываешь, глаза отводишь?
– Я тому делу не учена. Кто больше всех напраслину на меня наводил?
– Так я тебе и открыл, – усмехнулся мужчина. Со двора раздался гомон, – просили моей головы.
– В этом и нужды нет, - спокойно ответила я. – Сама знаю, кто больше всего поклёп возводил. Умил, верно?
У мужчины дёрнулась щека, и я поняла: не обманулась. Ох, знала, что так будет, когда прогнала Умила подальше. Привык, гордый, что глупые девки деревенские чуть ли на шею рядком не кидаются, вот и обиду на меня затаил. Не стала речи ласковые слушать, не пошла в летнюю Купальскую ночь с ним через костры прыгать, не целовала его в ответ... Вот как платит за обиду тот, кто ещё недавно любимой звал. Славно.
– Кто таков будешь?
– Люди Некрасом зовут, – правильно говорит, как принято. Если истинным именем володеешь, то и самим человеком можешь распоряжаться, а люди мало ли как кличут, прозвища можно разные выдумать. – А ты – Бояна, значит?
– Можно и так, – кивнула я, похолодев. Видно, деревенские растолковали, от них-то мне скрывать было нечего.
Неужто родители сглаза какого боялись, назвав сынка таким неприветливым именем? Серые глаза у него были, волчьи, с желтинкой. И волосы не волосы – шерстинки на шкуре сильного зверя: рыжая к черной, серая к рыжей.
Поневоле заныла правая рука пониже локтя, и я потерла зажившую рану: утащил больной волк меня в отрочестве, когда ягоды с подружками собирать ходила. Недобрым огнем горели глаза, желтая пена обметала страшную пасть, чёрная шерсть, выпадавшая клоками, встала дыбом, и я уж думала всё, встречусь я с матушкой, что ушла много лет назад, сам Род-батюшка заберет меня.
Да только выскочил из кустов ещё зверь, покрупнее, со светлой шерстью с подпалинами по хребту, вцепился в загривок бешеному, и покатился по поляне визжащий, грызущийся ком. И я, девчонка ещё глупая, баюкала укушенную руку, молча глотая солёные слёзы. Вовремя появилась созванная подружками толпа: заулюлюкали, прогнали обоих зверей, отбили меня, не смевшую и в голос завыть от нестерпимой боли. Оглянулся светлый волк напоследок – будто по щеке пальцами теплыми мазнул – и махнул вглубь леса. Только его и видели.
А меня ведьмой после того заклеймили, зверем отмеченной. Вслух таковой никто не называл, так, шептались за спиной. А что я? Я всегда травки ведать и одной быть любила, напросилась в помощницы к знахарке да так у неё и осталась.
– Что, вязать меня под белы рученьки будешь? – мрачно изрекла я наконец. Толпа во дворе расходиться не спешила, крики и гомон только нарастали. Чувствовать себя пойманным зверем было непривычно, всколыхнули душу горькая обида и смирение: беги-не беги – всюду ало. Некрас вырвался из своих дум, взглянул – будто водой ключевой обдал:
– Сама пойдешь, – уверенно проронил он, и слова его могильным камнем легли на грудь.
– Сама, – кивнула я, уронила голову. Отчего ж не самой идти? Вздёрну гордо подбородок вверх, пройду лебяжьей походочкой, сама вытащу из костра раскаленный гвоздь и сожму в руке. Раскроются кожа и мышцы, оголится белая кость, и будут потом рядить-гадать, виновата я али нет. Да что там, вина моя уже всем ясна, неважно уже, как испытание пройдёт.
Или же водой пытать будут. Вода – стихия сильная, страшная, помыслом нечистых в себя не принимает. Была бы зима, так опустили б меня в прорубь вместе с тем, кто клепал обвинения, и смотрели, кто первый забьется-заголосит, не выдержав острых иголок холода, – тот и виновен. Но сейчас занималась осень, вода даже первым ледком не покрылась, потому перевяжут руки и ноги крестом да и отпустят меня, горемычную, в воду. Тонуть начну – невиновной признают, подцепят дрыном да и на берег, поскорее отогреваться у светлого огня.
Если признают.
– Так что, Бояна? – прищурился мужчина, и на миг привиделось, как блеснули вострые зубы из-под раздвинувшихся в хитрой улыбке губ. – А как же "улететь бы птицею белою, убежать в лесную чащу серым волком"?
Потянуло правую руку застарелой болью, поневоле застонала я и осела напротив него. Хмыкнул Некрас (и отчего же Некрас среди преследователей, если он на них ни лицом, ни станом, ни именем не похож?), повёл глазами своими, серыми с желтинкой, и я охнула, признавая.
– Ты... – губы онемели так, что я едва смогла ими шевельнуть. – Ты!
– Так что, пойдешь со мной? – спросил он, вставая и будто увеличившись ростом в несколько локтей.
– Пойду, – снова молвила я. Коса, и без того растрепанная, распалась, укрыв меня шелковистым пологом. И так легко и бездумно стало, будто и не ждала меня смерть за порогом. Некрас улыбнулся, и рука об руку вышли мы на крыльцо, спустились во двор...
Рассмеялась я над вытянутыми лицами, крепко поцеловала Некраса-оборотня, распахнула руки в объятии – и на сей раз ответил мне лес, зашелестел травами, зашептал что-то высокими кронами, укрыл мховой постелью, встретил добром и ласкою, и ярко-ярко горели и смеялись глаза Некраса...
***
На сеновале одуряюще пахло спелыми яблоками, свежим сеном и сладковатой прелой травой. Двое наконец улеглись, пытаясь восстановить сбившееся дыхание.
– Что там было? – прошептала девица, устраиваясь поудобнее у него на груди. – Ты же в толпе стоял, расскажи!
Умил запустил пальцы в черные косы и ответил не сразу.
– Ведьма она, – сплюнул он поганое слово. – Слово моё, ведьма. Дружка из леса на подмогу себе вызвала, вестимо, полюбовничка своего. Никто и моргнуть не успел, как вспыхнула её изба огнем, а в чащу махнули два волка – серый, с подпалинами по хребту, и белый, поменьше. Ужо искали их, да без толку, и днём с огнём не сыщешь теперь.
За стеной вдруг раздался раскатистый волчий вой, и мужчина готов был поклясться всеми богами, что в вое том слышалась насмешка. Девица заверещала, подобрав длинные ноги под себя и прижимая к груди скинутую рубашку, Умил, путаясь в портах, выскочил из сеновала.
И никого не нашел в беззвёздной темноте ночи, только и успел, что увидеть, как, скрывшись за стеною, мелькнул белый волчий хвост.
